Так что, скажем так: в нашем доме всегда жили кошки. Самая знаменитая кошка в нашем доме была вытащена мною за хвост из-под забора строящегося кинотеатра. Масти она была обыкновенной, серо-полосатой, очень пушистой. Теперь таких называют норвежскими лесными. А тогда они считались самыми что ни на есть дворовыми. Отличалась она от своих товарок только невероятной белизны чулками, манишкой и кудрявым брюшком. Все эти белые части своего тела она содержала в стерильнейшей чистоте. Сейчас на ней можно было бы рекламировать отбеливающее средство "Ахе".

Ей было месяцев 6-7, это была кошка-подросток, и уже полагала за собой право не быть принуждаемой. Когда я, прижимая ее, дико рвущуюся и орущую, приволокла в дом, то мама, а вслед за ней и папа, оставить ее не захотели. Вероятно, из духа противоречия, кошачье существо прикинулось ангелом. Она, деликатно ступая на свои белые-пребелые лапки, обошла квартиру, все осмотрела, вовсе не обнюхивая, а так просто, шествуя и останавливаясь в любопытных местах.

Например, ее очень заинтересовал рояль. А потом пылесос. Впоследствии именно с этими предметами она вступила в непримиримую войну. Сначала она ела все, даже макароны. Кроме того, вежливо отвечала на вопросы моих родителей. Звуки, издаваемые ею, не напоминали традиционное "мяу". В качестве положительного ответа она говорила - "вя". Отрицательного - "вяк".

Потом выяснилось, что она умеет хамить, причем чудовищно. Но в первый день родители этого заметить не успели. Они были умилены. Родители растрогались. Они ее оставили. Назвали кошку Сильвой. Это было еще задолго до того, как всех домашних животных, начиная от собак и кончая гремучими змеями, стали называть сильвами. Я почти уверена, что моим родителям принадлежит пальма первенства в изобретении этой клички, а кроме того, ни одно животное, видимое мною с тех пор, истинной Сильвой не являлось.

Наша Сильва была сильвее всех сильв. Как только Сильва была прописана в нашей квартире, она расхотела в ней жить. Стоило кому-либо открыть дверь на лестницу, она стремглав вылетала на площадку, и как дикая тигрица, перепрыгивая по несколько ступенек сразу, летела вниз. Мы жили на седьмом этаже. Обычно отловить ее удавалось на втором или третьем.

Побеги происходили ежедневно, но удачные - обычно раз в месяц. После этого я, безутешно рыдая, искала ее по всем соседним пустырям и дворам. Хотя убегала она всегда в одно и то же место, то, откуда я ее и вытащила - на стройку будущего кинотеатра. Самый длительный загул длился неделю. Она ни разу не вернулась сама. Каждый раз я волокла ее силой, а она вырывалась, билась и страшно орала. Дома же, обычно с аппетитом ела, несколько часов отмывалась и спала со сновидениями сутки к ряду. То, что ей снятся сны, было видно по вздрагивающей шкуре, прижимаемым ушам и возгласам, которые она испускала во сне.

Гладить ее было нельзя. Никому. Ее,правда, можно было чесать за ухом, но не всем и не во всякое время. Иногда она сама давала понять, что не прочь дать себя почесать. Но тут уж нужно было свое собственное ухо держать востро. Если некто, случайно зазевавшись, смотря телевизор или болтая с кем-то не заметил, что она прекратила урчать и курлыкать, а замерла и окаменела, и в этот опасный момент не сбросил ее со своих колен, она вцеплялась всеми четырьмя лапами в руку несчастного, и драла ее когтями так, словно она была мангуста, а рука - ядовитая хищная змея, напавшая на нее...

Анна Снегина